…Первая дочь, большеглазая Инга, родилась у Гурама в ту самую минуту, когда, чтобы немного успокоить нервы, он сорвал первый мандарин на первом из собственноручно посаженных трехсот одиннадцати мандариновых деревьев.

- Мальчик? - спросил он с надеждой. И, услышав ответ, печально уронил в живородящую сухумскую землю плод цвета огня.
- Мальчик? - спросил он снова, но уже пять лет спустя, стоя в том же самом саду, нагловато улегшимся между синим морем и зелеными горами. И, вздохнув, сказал: "Назовем её Ирмой!" И носил её на руках, поднимая как можно выше - к солнцу, к мандаринам и к сидящим на ветвях пестрым, как абхазский день, и взъерошенным, как набегающая волна, удодам.

И жена его Цыца улыбалась, глядя на них, хотя и чувствовала свою вину за так и не рожденного наследника всех трехсот одиннадцати мандариновых деревьев. А через пару лет привела в этот мир белокурого Ираклия, очень похожего на юного пухлощекого Володю Ульянова с моего октябрятского значка.

С Ингой, большеглазой смуглой Ингой я жрал индюшачий помет, потому что она сказала: он полезен. А я верил по детской наивности, уверенный, что такие глаза не могут лгать.

С Ирмой мы играли в прятки, обдираясь до крови в зарослях ежевики и смешивали нашу кровь с черным ароматным соком блестящих ягод.

С Ираклием мы молчали. Он был горд и немногословен, как все младенцы полутора лет, уверенные в завтрашнем дне.

С Гурамом же я пил чачу. Она была ужасна.

Из чего её гнали до сих пор остается для меня загадкой, а потому я точно уверен лишь в одном: делать детей у Гурама получалось куда лучше. Зато угощал Гурам от души. 

В тот раз, едва вручив мне в подарок пухлый том «Дата Туташхиа», он потянул меня к столу, на котором ослепительно-яркими пятнами выделялись два огромных блюда: одно - все с теми же мандаринами, и второе - с горой янтарной печеной тыквы.

- Садись, - сказал Гурам. И немедленно налил не в какие-то там малохольные городские рюмки, а в полнокровные граненые стаканы мутноватый напиток.
- За встречу! - сказал Гурам. И стремительно опустошил свой стакан.

Не желая отставать, я немедленно последовал за ним... Так начался мой путь, полный мрака южной ночи, ужаса, достойного попасть на картины Босха, и неудержимости, куда более пригодившейся бы для иных, великих дел.

Я был беспечным странником. Я шел, не оглядываясь, не запоминая дороги и не думая о возвращении. Я набирался градусами, не набираясь ума, что, впрочем, вполне естественно в восемнадцать лет, а именно столько я тогда разменял. Я стремился вперед, к неведомым прежде далям, выпивая стакан за стаканом, сломя голову, за что голова сперва отомстила мне легким головокружением, а, чуть позже, таким стремительным вращением Вселенной, выдержать которое смог бы не каждый дервиш.

Ледяной напиток обжигал мою душу, затуманивал разум и открывал сердце для всего, чем уютно укутывала меня в этот вечер безрассудная сухумская ночь. Я любил этот мир, любил эти звезды, любил рассыпанный по столу фундук, привезенный из Цабала, любил мандарины, которые любил, и тыкву, которую ненавидел, любил разлитый по дому запах алычовой подливы и разлитую по двору тьму, любил с каждым глотком возрастающее чувство взрослости и с каждым вздохом возрастающую нежность к этой земле, любил Гурама и Цыцу, любил большеглазую Ингу, расцарапанную Ирму и гордого Ираклия, любил лай собак и шум проносящихся в сторону Агудзеры машин, нашу маленькую Приморскую улицу, любил огонь в своем желудке и слезы на своих глазах, любил Дату Туташхиа и нарта Сасрыкву, представляя себя в тот момент именно им - пытающимся удержаться на араше, то взмывающим к небесной тверди, то ударяющимся о твердь гор, любил себя, свою глупость, свою улыбку, свою неловкость, свою боязнь опозориться, если попрошу больше не наливать, свою подкатывающую тошноту и расплывающиеся силуэты всех вокруг. И я пил и пел, радуясь жизни, как ребенок, каким и был на самом деле.

Чача была ужасна, но божественна, что, впрочем, сочетается во многих вещах и даже людях - возможно, даже и во мне...

Я не могу найти Гурама и его семью уже много лет: их дорога оказалась куда сложнее моей. Война, начавшаяся 14 августа 1992 года, унесла их в неизвестном мне направлении. Их дом сгорел, а триста одиннадцать мандариновых деревьев навечно уснули, задохнувшись в слишком сильных объятиях плюща. Всего-то и осталось, что «Дата Туташхиа» на книжной полке, да эти воспоминания. Да еще - любовь к чаче, чей вкус по-прежнему напоминает мне о всеобщей и не поддающейся логике любви. И страх войны, разметавшей мои воспоминания и разделившей моих друзей…

Сегодня у меня нет чачи. Да и времени, чтобы ее выпить. Но…

Твое здоровье, Гурам, где бы ты не был! Ваше здоровье, Инга, Ирма, Цица и Ираклий, дядя Акакий и Мишка, Темур и Адгур, Зурик и Армен, Жорик и Мишка, те, чьих имен уже не вспомнить, мандариновые деревья и плющ, море и горы, выжившие и запомнившие, научившиеся прощать, умеющие не ненавидеть, скорбящие и улыбающиеся, верящие в любовь, живые!